Произведения Александра Трифоновича Твардовского

В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в нетерпение.
«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.
– Денисов, приехали! Спит! – говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.
– Вот он угол перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и всё та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
– К какому дому то? – спросил ямщик.
– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
– Василий Денисов, друг вашего сына, – сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.
– Милости прошу. Знаю, знаю, – сказал граф, целуя и обнимая Денисова. – Николушка писал… Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру Денисова и окружили его.
– Голубчик, Денисов! – визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него восторженно влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он всё ждал чего то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10 го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
– Гей, Г"ишка, т"убку! – крикнул хриплый голос Васьки Денисова. – Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.
– А что поздно? – Поздно, 10 й час, – отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.
– Николенька, вставай! – опять послышался голос Наташи у двери.
– Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.
– Это твоя сабля? – кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.
– Николенька, выходи в халате, – проговорил голос Наташи.
– Это твоя сабля? – спросил Петя, – или это ваша? – с подобострастным уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях – свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.
– Ах, как хорошо, отлично! – приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.
– Нет, послушай, – сказала она, – ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. – Она тронула его усы. – Мне хочется знать, какие вы мужчины? Такие ли, как мы? Нет?
– Отчего Соня убежала? – спрашивал Ростов.
– Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней? Ты или вы?
– Как случится, – сказал Ростов.
– Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.
– Да что же?
– Ну я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу для нее. Вот посмотри. – Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями) красную метину.
– Это я сожгла, чтобы доказать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.
Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бесполезно: он понимал и не удивлялся этому.
– Так что же? только? – спросил он.
– Ну так дружны, так дружны! Это что, глупости – линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда; а я этого не понимаю, я забуду сейчас.
– Ну так что же?
– Да, так она любит меня и тебя. – Наташа вдруг покраснела, – ну ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это всё забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, благородно! – Да, да? очень благородно? да? – спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами.
Ростов задумался.
– Я ни в чем не беру назад своего слова, – сказал он. – И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?
– Нет, нет, – закричала Наташа. – Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь – считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты всё таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.
Ростов видел, что всё это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная 16 тилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее теперь, и не жениться даже, думал Ростов, но теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали», подумал он, «надо оставаться свободным».
– Ну и прекрасно, – сказал он, – после поговорим. Ах как я тебе рад! – прибавил он.
– Ну, а что же ты, Борису не изменила? – спросил брат.
– Вот глупости! – смеясь крикнула Наташа. – Ни об нем и ни о ком я не думаю и знать не хочу.
– Вот как! Так ты что же?
– Я? – переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Ты видел Duport"a?
– Нет.
– Знаменитого Дюпора, танцовщика не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. – Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов.
– Ведь стою? ведь вот, – говорила она; но не удержалась на цыпочках. – Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.
Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. – Нет, ведь хорошо? – всё говорила она.
– Хорошо, за Бориса уже не хочешь выходить замуж?
Наташа вспыхнула. – Я не хочу ни за кого замуж итти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.
– Вот как! – сказал Ростов.
– Ну, да, это всё пустяки, – продолжала болтать Наташа. – А что Денисов хороший? – спросила она.
– Хороший.
– Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?
– Отчего страшный? – спросил Nicolas. – Нет. Васька славный.
– Ты его Васькой зовешь – странно. А, что он очень хорош?
– Очень хорош.
– Ну, приходи скорей чай пить. Все вместе.
И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые 15 летние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел. Он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче они чувствовали, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы – Соня. Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощения за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.
– Как однако странно, – сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, – что Соня с Николенькой теперь встретились на вы и как чужие. – Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но как и от большей части ее замечаний всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он был в сражениях, и таким любезным с дамами и кавалерами, каким Ростов никак не ожидал его видеть.

Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.

Твардовский, Александр Трифонович, поэт (21.6 1910, деревня Загорье Смоленской губ. – 18.12.1971, Красная Пахра под Москвой). Сын крестьянина-кузнеца, который во время коллективизации преследовался как «кулак ». Твардовский с детства писал стихи. Учась в Смоленском педагогическом институте и в МИФЛИ (Московском институте философии, литературы и истории, до 1939), выступал как журналист и писатель.

В поэме Путь к социализму (1931) Твардовский нашел типичную для него в дальнейшем стихотворную форму. Известность ему принесла воспевающая колхозный строй поэма Страна Муравия (1936), отмеченная в 1941 Сталинской премией (за 1935-1941, 2-й степ.).

Александр Твардовский: три жизни поэта

Член партии с 1940, Твардовский принимал участие в походе против Польши в 1939, в войне с Финляндией в 1940 и во Второй Мировой войне , будучи фронтовым корреспондентом. Созданная в 1941-45 обширная поэма Василий Теркин (Сталинская премия за 1943/44, 1-й степ.), в которой с юмором описаны радости и невзгоды простого солдата-фронтовика, стала одним из популярнейших произведений о войне; ее с восторгом принял даже белоэмигрант Бунин . Более сильное впечатление по своему трагическому звучанию производит поэма Твардовского Дом у дороги (1946, Сталинская премия за 1946, 2-й степ.).

В 1950 Твардовский был назначен главным редактором журнала «Новый мир», но в 1954 лишился этой должности в связи с нападками на либеральные тенденции, наметившиеся в журнале после смерти Сталина . Снова возглавив «Новый мир» в 1958, Твардовский сделал этот журнал центром, вокруг которого группировались литературные силы, стремившиеся к честному изображению советской действительности.

Из его собственных поэм, в которых дается новый взгляд на времена сталинского подавления страны, поэма За далью – даль , писавшаяся в 1950-60, получила официальное признание в виде Ленинской премии 1961; Теркин на том свете является пародийным продолжением его военной поэмы, написанным в 1954-63. Поэма 1967-69 По праву памяти , в которой поэтом, в частности, рассказана правда о судьбе своего отца, ставшего жертвой коллективизации, была запрещена цензурой и опубликована лишь в 1987. Ко многим литературным талантам, нашедшим поддержку Твардовского, принадлежит и А. Солженицын . Именно Твардовский в № 11 «Нового мира» за 1962 год опубликовал знаменитый рассказ «Один день Ивана Денисовича ».

В 1970 Твардовский был вынужден сложить с себя руководство журналом «Новый мир». Его смерть через полтора года Солженицын в своем некрологе считает следствием этого разрушительного удара по его делу борьбы за русскую литературу.

Твардовский долгие годы занимал руководящие посты в советской литературной жизни как член правлений Союзов писателей СССР (с 1950) и РСФСР (с 1958), а в особенности – как секретарь правления СП СССР (1950-54, 1959-71). Он был также депутатом Верховного Совета СССР четырех созывов, а при Хрущеве поднялся до кандидатов в члены ЦК КПСС. С 1965 он находился под все усиливающимся натиском со стороны консервативных сил, но в 1971 еще получил Государственную премию. «Смерть Твардовского была поворотным пунктом целого периода культурной жизни страны» (Ж. Медведев).

С точки зрения формы творчество Твардовского представляет собой единство благодаря использованию эпической лирики (баллада, поэма). Его поэзия восходит к Некрасову и Пушкину , включает в себя фольклорные элементы; простая для понимания, она имела успех у широкого читателя. Ранние стихи Твардовского полностью выдержаны в духе социалистического реализма , однако в послесталинское время его произведения обретают все больше черт обвинительной литературы, борющейся за преодоление прошлого и демократизацию в настоящем. Он продолжает пользоваться эпическим приемом путешествия и часто включает в действие размышления об общественно-политических событиях.

А. Твардовский стал летописцем 30—60-х годов XX столетия, биографом времени суровых испытаний, перемен, экспериментов. Он не побоялся в сложных условиях высказаться убедительно обо всем, что тревожило советских людей, начать углубленный разговор о «суде памяти » над ошибками периода коллективизации, сталинщины, о совести и ответственности живых перед мертвыми.

В рамках социалистического реализма, коммунистической идеологии писатель смог создать произведения о жизни советских людей, полной обычных и необычных забот, радостей и печалей, раскрыть их психологию, показать начавшийся в период оттепели процесс перестройки общества, человечность, веру в будущее.

Сестра поэта А. Матвеева в 1980 году писала, что дед по линии отца Гордей Васильевич Твардовский «был родом из Белоруссии, рос на берегах Березины».В «Автобиографии» поэт отмечает, что отец был грамотным человеком. Соседи звали его паном Твардовским, уважая «западные корни». Старался дать детям приличное образование. Мать была натурой впечатлительной и чуткой, ее «до слез трогал звук пастушьей трубы».

Учеба будущего поэта началась с репетиторства: для детей привезли из Смоленска гимназиста 8 класса Н. Арефьева. В 1918 году А. Твардовский учился в Смоленске в 1-ой Советской школе (бывшей гимназии), а осенью 1920 года — в Ляховской школе, но вскоре ее закрыли. Пришлось продолжить учебу в Егорьевской школе. В 1923 году А. Твардовский стал учиться за 8 километров от дома, в Белохолмской школе. В 1924 году учеба для А. Твардовского закончилась.

Любовь к литературе возрастала на почве увлечения произведениями А Пушкина, Н. Гоголя, Н. Некрасова, М. Лермонтова. В 1925 году в газете «Смоленская деревня» среди других материалов о новом крестьянском быте было помещено первое стихотворение комсомольского корреспондента А Твардовского «Новая изба», в котором ниспровергались старые и славились новые боги, вместо икон вешались портреты Маркса и Ленина.

В 1928 году произошел разрыв активиста-комсомольца с отцом. А. Твардовский переезжает в Смоленск, знакомится ближе с М. Исаковским — сотрудником газеты «Рабочий путь», который поддержал молодого автора.

Окрыленный поэт едет в Москву, где М. Светлов печатает его стихи в журнале «Октябрь», а зимой 1930 года вновь возвращается в Смоленск. В 1931 году А. Твардовский женился на Марии Гореловой. В том же году отца писателя раскулачили и выслали с семьей в Зауралье, на Север, заставили строить бараки посреди тайги. Отец и 13-летний брат Павел бежали из ссылки, попросили за них заступиться, на что преданный советской власти поэт ответил: «Помочь вам могу только тем, чтобы бесплатно доставить вас туда, где были» (из воспоминаний младшего брата Ивана). Свою вину он будет замаливать, как в раннем (стихотворение «Братья», 1933), так и позднем (поэма «По праву памяти», триптих о матери) творчестве. В апреле 1936 года А. Твардовский посетил родных в высылке, а в июне этого же года помог им переселиться на Смоленщину.

1930-е годы стали временем становления поэта. Он пишет эпические, сюжетные стихотворения — картинки с натуры, сценки, пейзажные и бытовые зарисовки и поэмы «Путь к социализму» (1931) и «Вступление» (1933). Однако более удачными получались у А. Твардовского стихотворения, сцепки с натуры, пейзажные зарисовки. Среди них выделяется напевное стихотворение под названием «Кружились белые березки...» (1936). Автор совмещает два плана повествования: конкретный, частный случай — на берегу реки справляется хоровод, поют «девочки-подростки», играет с перебором гармонь, и общий — ведется речь о празднике, который отмечался «по всей реке, по всей стране».

Картина праздника воссоздана яркая, карнавальная: мелькают «платки, гармонь и огоньки», «поют девочки-подростки», ходит «по кругу хоровод». Самыми удачными и светлыми точками в этой карнавальной картине являются две — метафора «Кружились белые березки» и сравнение «А по реке в огнях, как город, / Бежал красавец пароход». Мастерство писателя проявляется и в удачном подборе своеобразных, новаторских рифм: «березки — подростки», «не дома — по иному», «перебором — город», «разнообразный — праздник».

Правдивыми получились стихотворения поэта о детстве, о родных местах. «На хуторе Загорье» можно назвать небольшой лиро-эпической поэмой о детстве, о жизни. Автор поднимает общеизвестное на уровень поэтического:

На белой горке солнце
Вставало поутру.

Идя путем отказа от риторики, репортажности, в 1935 году поэт написал стихотворение «Утро» — светло-прозрачное, полное белизны снега, от которого «в комнате светло». Снег, снежинки, «пушок летучий» — центральные образы произведения. Они движутся, перемещаются в просторе, словно живые существа.
Обратим внимание на олицетворение, осложненное эпитетами: снежинка не просто кружится, а кружится «легко и неумело», первая снежинка, еще робкое существо. Снег охарактеризован двумя эпитетами — густой и белый. Погода, видно, стоит довольно морозная, безветренная, а поэтому снег не утрачивает своей густоты и белизны.

В 1932 году А. Твардовский по рекомендации Смоленского Союза писателей без экзаменов поступает (как активный автор, комсомолец) в Смоленский пединститут, а осенью 1936 года переводится на 3-й курс ИФЛИ — Московского Института истории, философии и литературы. Издает в это время книги «Дорога» (1938), «Про деда Данилу» (1939), поэму «Страна Муравия» (1936), за которую получил орден Ленина.

В годы войны

А. Твардовский участвовал в войне с Финляндией в 1939—1940 годах как военный корреспондент. К лету 1939 года он закончил ИФЛИ, а уже осенью принимал участие в походе Красной Армии в Западную Белоруссию. Навсегда запомнились ему страшные картины зимы 1940 года в Финляндии. В годы Великой Отечественной войны поэт был корреспондентом газеты «Красная Армия», прошел от Москвы до Кенигсберга. Энциклопедией о войне стала поэма «Василий Теркин». Также были написаны цикл стихотворений «Фронтовая хроника», книга очерков и воспоминаний «Родина и чужбина», поэма «Дом у дороги».

Батальные сражения в поэме «Василий Теркин» носят локальный характер, как в главе «Поединок», где Василий Теркин побеждает сильного противника. Слог поэмы — разговорный: идет откровенная, дружеская беседа о том, что происходило на войне.

Поэма «Дом у дороги» (1942—1946) названа автором «лирической хроникой». Это исповедь поэта о покинутом, не докошенном луге у дома возле дороги, об оставленной солдатом семье, своеобразный «плач о Родине», «песнь / Ее судьбы суровой». В поэме нет развернутого сюжета, она построена на лирических переживаниях событий: уход Сивцова на войну; горе жены Анюты, встречающей пленных и пытающейся увидеть среди них своего Андрея; прощание с мужем, пробирающимся из окружения к своим, а затем плен вместе с детьми в Германии.

Гуманистическая позиция А. Твардовского особенно выразительно раскрылась в его элегиях — раздумьях 1941— 1945 годов о жизни и смерти, бессмысленной жестокости войны, которая никогда не щадит. В стихотворении «Две строчки» речь идет о бесславной Финской войне 1939— 1940 годов, когда на снегу остались лежать тысячи молодых солдат и офицеров. Такими же трагедийными по содержанию являются стихотворения «Война — жесточе нету слова», «Перед войной», «Как будто в знак беды... ».

В послевоенные годы

После войны литература развивалась в условиях идеологического диктата. Критиковалось «безыдейное» творчество А. Ахматовой и М. Зощенко. Журналы «Звезда» и «Ленинград» попали под специальное постановление о допущенных «идеологических ошибках». Круг явлений, дозволенных для художественного изображения, сужался, господствовала «теория бесконфликтности». А. Твардовский старался избежать упрощенного изображения действительности.

С 1958 года и до конца своих дней писатель был главным редактором ведущего журнала страны — «Новый мир», отстаивающего принципы правдивого искусства, открывая читателям имена новых авторов: Ф. Абрамова, А. Солженицына, В. Быкова, Г. Бакланова, Е. Винокурова и др.

В это время писатель работает над произведениями о пережитом в довоенный период, о культе личности Сталина, о бюрократизме, создает поэмы «За далью — даль», «Теркин на том свете», «По праву памяти». Лирика поэта конца 1950—1960-х годов становится монологической, исповедальной, из нее исчезают элементы описательпости.

Произведения А. Твардовского соответствуют принципам коммунистической партийности и народности, идеологически выдержаны. В них славятся ленинские идеалы, строители коммунизма, но в духе «шестидесятничества» отстаивается «социализм с человеческим лицом». Обращается поэт и к вечной проблематике («Жестокая память», «Московское утро», «О сущем», «Не хожен путь» и др.).

Стихотворение «Жестокая память » (1951), написанное в годы преобладания публицистической поэзии, и сегодня трогает наши сердца искренностью чувства, откровенностью автора, глубоким драматизмом его переживаний. Философская идея стихотворения выражается заключительными строками:

И памятью той, вероятно,
Душа моя будет больна.
Покамест бедой невозвратной
Не станет для мира война.

Этот вывод возникает в стихотворении не сразу, а после талантливого, подробного описания автором природы, запомнившейся ему с детства, ее красок и звуков. Жар соснового леса, сонная речушка, лето и солнце, «пекущее в спину», «оводов звон», росистый луг — это реалии мирной жизни, наполнявшие детские годы поэта. Картина выдержана в светлых тонах. Природа звонкая, чистая... Вторая картина — трагическая: вместо прежних чистых красок и запахов появляются иные — мрачные, военные: трава пахнет «маскировкой окопной», запах воздуха тонкий, однако перемешан «с дымом горячих воронок». Столкнув картины мирной и военной жизни, поэт сообщает читателям о том, что теперь уже природа для него — источник не радости, как в детстве, а жестокой памяти о войне.

«Московское утро » (1957—1958) — эпическое сюжетное стихотворение о том, как лирический герой встал пораньше, чтобы купить газету, в которой, по словам главного редактора, будет опубликовано его стихотворение. Но когда газета была просмотрена, стихотворения там не оказалось — сняла его цензура из-за неприемлемой концовки. Последние строки стихотворения — это вывод о том, что главный редактор в искусстве — «великое время», которое поэт призывает учить «мудрым уроком — упреком». Благодаря такому редактору лирическому герою становится «все по плечу», он может «горы своротить».

Более глубокий разговор на тему поэта и поэзии, поэта и времени, поэта и правды, совести А. Твардовский ведет в стихотворениях конца 1950-х — 1960-х годов. «Слово о словах» (1962), «Вся суть в одном — единственном завете... » (1958), «О сущем» (1958), «Нехожен путь... » (1959), «Я сам дознаюсь, доищусь... » (1966), «На дне моей жизни... » (1967), «Допустим, ты свое уже оттопал... » (1968) и др.

«Вся суть в одном — единственном завете... » (1958) — философское размышление об индивидуальном, не зависящем от обстоятельств, неповторимом характере художественного творчества. В духе времени переоценки ценностей (хрущевская «оттепель») — это смелый вывод. И преподносит его автор лаконично, доказательно, нанизывая тезис на тезис, развивая, повторяя исходную мысль, придает характер доказательности высказыванию с помощью средств поэтического синтаксиса: повторов — «в одном — единственном завете»; «Сказать хочу. / И так, как я хочу», но в первую очередь — переносов: вторая строфа состоит из них полностью. Проводится в стихотворении параллель: Лев Толстой — автор. Поэт не может передоверить свое слово даже гению — Льву Толстому.

Стихотворение «О сущем » (1957—1958) написано в ином стилевом ключе, чем предыдущее: в нем больше эмоциональных образов — кирпичиков, которые составляют одно целое — жизнь. Отказываясь от славы и власти в первых строках («Мне славы тлен — без интереса/И власти мелочная страсть...»), в следующих поэт утверждает свою причастность к полноправной жизни природы, общества, доказывает по существу реалистическую, правдивую миссию художественного творчества. Он хочет иметь часть утреннего леса, «уходящей в детство стежки», «березовой сережки», «моря, моющего с пеной / Каменья теплых берегов», песни юности, беды и победы людской. Это все нужно ему для того, чтобы «видеть все, и все изведать, / Всему не издали учась ». В этой части стихотворения эмоциональное воздействие достигается и тропами (эпитеты — пахучая конопля, теплые берега), и повторами — единоначатиями (четырежды предложения начинаются предлогом «от»). Энергичность высказывания достигается приемом бессоюзного соединения фраз. К названным в начале произведения желаниям истинного художника слова автор добавляет в конце произведения еще одно — стремление быть честным.

В стихотворении «Не хожен путь... » (1959) продолжается разговор о поэте, его миссии. Автор считает первейшей обязанностью художника слова — успевать за временем, быть впереди, даже если путь не изведан. Эта идея высказана уже в первой строфе динамического, написанного в форме призыва, обращения к «большому или малому», любому творцу. Эффект действия создается использованием глаголов и глагольных форм, разбивкой длинных строк на более короткие доли, повторами («за ним, за ним»), обращениями, вопросами, восклицаниями («А страшно все же? »; «Еще бы нет! »), дополнительными паузами, не предусмотренными правилами («Да — сладко! »). Создается ощущение возбужденности и высокой эмоциональной настроенности автора.

В стихотворение вводятся элементы драмы как рода литературы: монолог-обращение в первых двух строках перерастает в диалог, происходящий между автором и его воображаемым собеседником. В стихотворении употребляются просторечия («сробел», «без остатка», «крышка»). Последнее слово выражает активное содержание, а потому выступает как отдельная строка. Большую идейную нагрузку несет образ «огневой вал», «вал огня» — это отзвук военной памяти, символ передовой линии обороны, фронта. С его помощью «закрепляется» идея: поэт должен быть впереди, на линии огня.

В системе произведений о сущности творчества, роли поэта и поэзии значительное место занимает стихотворение «Слово о словах » (1962). Философская мысль, заключенная в нем, — многогранная, разветвленная. Слово — первоэлемент литературы, ее строительный материал. Без точного, значительного, удачного слова, без его изобразительного, образного значения не было бы «изящной словесности», как называли литературу еще в пушкинское время. Поэт отстаивает значимость такого творчества, в котором слово имеет огромное значение, активно выступает против «краснословья» (пустословия). Его позиция — позиция мыслителя, мастера. Стихотворение представляет собой раздумье об истинных и ложных ценностях, гражданственности, честности и приспособленчестве. Поэт делит слова на две категории: слово и словеса. Слова всегда точны, пламенны, «скупо применяются» авторами.

В стихотворении «На дне моей жизни... » (1967) звучит мотив осеннего прощания-расставания с жизнью. Поэт осмысливает прожитую жизнь, задумываясь над вопросом, не был ли бренным его путь в этом мире, и отвечает на него отрицательно.

В 1946 году, в период осмысления героической победы, обострившей патриотические чувства поэта, заставившей его взглянуть по-новому на мир в целом и на свою малую родину, написано стихотворение «О родине ». Оно построено по принципу отрицания (пять первых строф) и утверждения (остальные десять). В первой части стихотворения поэт как бы предполагает, что было бы, если бы он родился «у теплого моря в Крыму», на побережье Кавказа, на Волге «в сердце Урала», в Сибири, на Дальнем Востоке. И далее это предположение последовательно, с помощью ряда доводов отвергается, потому что в таком случае автор «не смог бы родиться в родимой... стороне». Все дальнейшее описание сводится к характеристике Родины как самой дорогой, самой любимой. Поэт подбирает «ласковые» эпитеты («не такая знаменитая», «негромкая» сторона; нет в ней величавой полноты рек, горных хребтов; она незавидная). Но это сторона — труженица, обжитая отцами и дедами, с которой поэт «таинством речи родимой», счастьем правды обручен. Потому край этот незнаменитый дорог лирическому герою, что он — его составная часть. Три последние строфы подводят к философскому вы воду-обобщению: именно с горизонтов малой родины видны масштабы Родины великой.

Цикл стихотворений о матери

Тема Родины почти у каждого поэта неотделима от темы матери, женщины. Матери Марии Митрофановне поэт посвятил стихотворения «Я помню осиновый хутор... » (1927), «Песня» (1936), «Не стареет твоя красота... » (1937) и др. Но самым ярким получился цикл из четырех стихотворений под общим названием «Памяти матери » (1965), написанный после ее ухода из жизни. Этот цикл автобиографичен. Первое стихотворение — об авторе, поэте, который вспоминает свой уход из дому в другую жизнь, о том, как эта разлука кончается вызовом к матери на последнюю встречу-разлуку. Это грустная элегия о неумении (и даже нежелании) любить своих матерей, покаяние перед собой и матерью.

Второе стихотворение цикла — «В краю, куда их вывезли гуртом... » — описание трагической страницы жизни семьи Твардовских в ссылке, в Зауралье. Образ матери предстает уже во внутреннем, духовном состоянии: она любит свой край, не мыслит себя без него. Для нее даже родное кладбище — символ Родины. Мать не могла равнодушно смотреть на чужое таежное кладбище. Его образ — противоположный веками созданному образу белорусского кладбища, которое всегда выделялось своими «воздушными» чертами.

Третье стихотворение цикла «Как не спеша садовники орудуют.. .» переводит рассказ в философский план: сравнивая неспешный труд садовников, засыпающих корневища яблонь в яме грунтом так, «Как будто птицам корм из рук, / Крошат его для яблони», по горсточке его отмеривают, и труд могильщиков — поспешный, «рывками, без передышки», ибо он оправдан чувством вины живых перед мертвыми, суровостью и магией подобного ритуала. Так сцена погребения матери перерастает в монолог автора о жизни и смерти, их взаимозависимости, о благородстве любого труда, о вечности и мгновении. Это философская элегия, раздумье о вечных истинах.

Завершается цикл о матери стихотворением «Ты откуда эту песню... », в котором звучит мелодия с повторяющимся эпиграфом (одновременно и рефреном, несколько видоизмененным в конце) из народной песни:

Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону домой...

Когда-то пела ее в юности мать А. Твардовского. Вспоминала она ее, переезжая в сибирский край, где «леса темнее», «зимы дольше и лютей».

Мелодия грустная далее переходит в трагическую. Песня матери, высказавшей боль разлуки и с родными в юности, и с родителями в зрелом возрасте, и с жизнью, завершается за две строфы до окончания стихотворения рефреном-эпиграфом. В двух последних строфах песня продолжает звучать в исполнении автора. Это поэт пишет свой реквием, молитвенно повторяя песню матери.

Стихотворением-реквиемом А. Твардовского можно назвать отклик на смерть первого космонавта Земли — «Памяти Гагарина » (1968). До этого поэт написал стихотворение «Космонавт» (1961), в котором восхитился подвигом своего земляка, совершенном «во имя наших и грядущих дней». Но то была торжественная ода, гимн. Второе стихотворение дополняет содержание первого. Поэт пишет о подвиге, благодаря которому мир «стал добрее», потрясенный этой победой. Морально-этическое значение подвига Гагарина доводится до мировых масштабов, а сын смоленского края показывается сыном всей планеты, космоса. Еще одна идея утверждается в стихотворении: первый космонавт — посланец мира, ибо после его полета Земля кажется такой маленькой, беспомощной, что возникает вопрос: «...маленькой Земле — зачем же войны, / Зачем же все, что терпит род людской?». Третья идея стихотворения — автор утверждает, что великий подвиг совершил обычный юноша, «хлеботочец», затем — сам кормилец, не чета древнему княжескому роду. И последняя мысль произведения — констатация бессмертия подвига, славы, скорбь о том, что ушел из жизни не только герой, но и человек, «свойский парень, озорной и милый, / Лихой и дельный, с сердцем не скупым».

Поэтический эпос А. Твардовского. Поэма «По праву памяти»

В начале своего творческого пути А. Твардовский заявлял, что его влечет эпическое повествование. Его поэтический эпос конца 1950—1960-х годов становится более лирическим, публицистическим, по-философски углубленным, с элементами фантастики («Теркин на том свете»).

Тематически поэмы А. Твардовского многообразны: героика труда, энтузиазм созидателей «строек коммунизма», воспоминания о прошлом и мечты о будущем («За далью — даль»), критика пороков социалистического строя — бюрократизма, подхалимства, невежества чиновников («Теркин на том свете»), суд памяти, совести, ответственности за прошлое, антитоталитаризм («По праву памяти»).

Поэма «За далью — даль » писалась с 1950 по 1960 год на основе наблюдений от послевоенных поездок по стране — в Сибирь, Якутию, на Урал, на Дальний Восток. Написана она в форме дорожного дневника, созданного в поезде, следующем из Москвы во Владивосток. В главе «Так это было» поэт выносит приговор сталинщине, диктатору, огражденному еще при жизни кремлевской стеной от народа.

Идейный пафос поэмы «Теркин на том свете » сам автор определил так: «Пафос этой работы... — в победительном, жизнеутверждающем осмеянии всяческой мертвечины, уродливостей бюрократизма, формализма, казенщины и рутины...». Пороки советской бюрократической системы, подчинявшей своей воле и чиновников всех рангов, и народ в целом, приведшие к отрыву руководителей от масс и процветанию угодничества, блата, взяточничества, кумовства, в открытой, публицистической форме поэт не мог показать по цензурным соображениям. Поэтому он написал поэму-сказку, поэму-фантазию, пришлось прибегнуть к вымышленному сюжету: герой прежней поэмы оживает, попадает на тот свет, где его принимают за мертвеца. «Тот свет» спроецирован на советскую государственную систему. Все черты (то (укрупненные, шаржированные) повторяют черты бюрократического государства сталинского типа.

Поэма «По праву памяти » готовилась к печати в «Новом мире» в 1970 году, однако из-за бескомпромиссной правды, заключенной в ней, вышла в свет только в 1987 году. Поэт оценивает трагические события, произошедшие с его другом, с выселенной в тайгу семьей, выносит приговор сталинщине, тоталитаризму, превращающим людей в бесправные существа, калечащим их духовно и физически. Одновременно в ней выносится приговор и себе — частично виноватому в том, что трагически сложилась судьба его близких. С болью, «по праву памяти», рассказывает поэт страшную правду о тиране, прозванном отцом народов:

Он говорил: иди за мною,
Оставь отца и мать свою,
Все мимолетное, земное
Оставь — и будешь ты в раю.

Эти строки измученного, исстрадавшегося сердца взяты из второй, центральной главы поэмы. Они отодвигают на второй план фигуру железного вождя — отца всех народов, расшифровывают брошенную им фразу, вынесенную в название главы — «Сын за отца не отвечает». Отвечает! Да еще как! Потому и страдает поэт, который в юности пережил трагедию отречения от отца, а затем получил реабилитацию из уст вождя «Сын за отца не отвечает». А как же не отвечать? Как забыть руки отца «в узлах из жил и сухожилий», которые не могли сразу ухватить маленький черенок ложки, поскольку на них была сплошная мозоль («один мозолистый кулак»)? Как забыть его, горбевшего «годами над землей» и названного кулаком? Поэт, отвергая сталинский лозунг, воссоздает образ своего отца-труженика Трифона Гордеевича, проникает в психологию человека, который уже в вагоне, отъезжая в Сибирь, «держался гордо, отчужденно / От тех, чью долю разделял».

Третья глава — «О памяти» призывает человечество помнить трагедию народа. ГУЛАГи, тюрьмы, репрессии — об этом нужно писать, так как молодое поколение должно помнить «отметки» и «рубцы» трагической истории. Поэты должны домолвить «все былые недомолвки», поскольку каждый оказался в ответе за «всеобщего отца».

А. Твардовский заявляет, что сокрытие правды приведет к трагедии — общество окажется не в ладу с будущим, «неправда будет нам в убыток». Причиной прежнего молчания поэт считает страх, который вынуждал людей «хранить безмолвье / Перед разгулом недобра».

Глава «Перед отлетом», открывающая поэму, — лирическое воспоминание о юности, о светлых мечтах, о новых далях, столичной жизни, мире науки и знаний.

«По праву памяти» — итоговое произведение прозревшего и призвавшего к прозрению других писателя, верившего в социалистические идеалы, в коммунизм и боровшегося за их «чистоту». Служа утопическим идеалам, поэт служил одновременно народу, надеялся на лучшую участь для Отечества.

А. Твардовский — классик русской литературы советского периода. Заслуга его как летописца своего сложного времени велика. Именно ему удалось показать не только героические, но и трагические события, происходившие в стране, приоткрыть правду сталинской эпохи, бросить вызов забвению гуманистических принципов жизнестроения, наступившему в конце 1960-х — в 1970-е годы. Поэт раскрыл дополнительные возможности социалистического реализма, достиг большей правдивости образного отражения действительности, расширил тематические горизонты словесного искусства.